Лингвистическая относительность, языковые игры, универсальная грамматика

Разбираемся, что такое лингвистическая относительность и какие языки подтверждают её существование.

В 30-хх гг. прошлого столетия Эдвард Сепир и Бенджамин Уорф выдвинули захватывающую гипотезу лингвистической относительности, согласно которой язык и его способы выражения различных категорий (пол, время, пространство) влияют на то, как мы думаем о мире. Например, если в языке нет слов для обозначения времени, говорящий на нём человек не сможет понять идею времени, или, если в языке нет слов для обозначения жёлтого цвета, то носитель такого языка с трудом будет дифференцировать этот цвет среди других.

Научное сообщество тогда отнеслось к гипотезе Сепира и Уорфа весьма скептически. Сравнение языковой картины мира американских индейцев (хопи, а также паюте, шауни, навахо и др.) с языковой картиной мира носителей европейских языков, которое предпринял Уорф (1), показалось учёным неубедительным, а к примерам из разряда “в эскимосских языках насчитываются десятки разных слов для обозначения снега, в то время как в английском всего одно — snow” и вовсе отнеслись с иронией.

Однако именно благодаря гипотезе Сепира-Уорфа появился огромный интерес к изучению экзотических наречий и исследованию отношений, которые складываются между мышлением, языком и культурой того или иного народа.

Как наши мысли отражаются на образе и качестве жизни и личностном росте? Насколько меняется значение слов в зависимости от социального контекста? Почему одно и то же слово может восприниматься разными людьми по-разному и можно ли преодолеть этот барьер непонимания? Преподаватель философии из Кембриджа Сэнди Грант делает краткий экскурс в философию Витгенштейна и рассказывает, что такое языковые игры, как они работают и что мы можем сделать, чтобы вырваться из плена правил языковой игры и расширить границы мышления.

Под «языковыми играми» Витгенштейн понимает целую систему коммуникации, включающую в себя язык и действия, с которыми он тесно переплетен. На основании простых игр мы можем за счет научения новым правилам выстраивать новые и всё более сложные игры, тем самым увеличивая практику и деятельность языка. Игра подразумевает следование некоторому правилу, которое человек точно сформулировать не может, так как для каждой игры требуются свои правила. Для разных игр задаются разные «комбинации», ходы, которые позволяют функционировать игре как таковой и отличать её от другой. Игра без правил не является игрой. В ней также должен присутствовать элемент творчества и воображения.

Именно поэтому он использовал такой термин, как «языковая игра», чтобы привлечь внимание не только к особенностям языка самого по себе, но и к действиям, с которыми он напрямую связан. Например, такие восклицания как: «Помогите!», «Огонь!», «Нет!» — они все призывают к определенным действиям: быстрой реакции на опасность, несут в себе предупреждение или запрет. Однако Витгенштейн хотел пойти дальше и выявить сам процесс, описать, как именно слова превращаются в действия.

Профессор биологии и неврологии Стэнфордского университета Роберт Сапольски рассказывает, как у человека развивался метафорический язык, почему фигуры речи, сравнения и притчи имеют такую власть над нами и как слабая способность мозга к различению метафорического и буквального помогла нам создать искусство, научиться испытывать чужую боль и чувствовать себя запятнанными при совершении аморальных поступков.

Наш шаткий, зависимый от символов мозг сформирован персональной идеологией и культурой, влияющими на наше восприятие, эмоции и убеждения. Мы используем символы, чтобы демонизировать наших врагов и вести войну. Хуту из Руанды изображали врага Тутси в виде тараканов. В нацистских пропагандистских плакатах евреи были крысами, которые несли опасные заболевания. Многие культуры прививают своих членов – создают условия для того, чтобы они обзаводились отталкивающими символами, которые оттачивают и укрепляют конкретные нервные пути – от коры до островка, – которые вы никогда не найдёте у других видов. В зависимости от того, кто вы есть, эти пути могут быть активированы при виде свастики или целующихся двух мужчин. Или, возможно, при мысли об аборте или 10-летней йеменский девушке, вынужденной выйти замуж за старика. Наши желудки начинают сжиматься, мы на биологическом уровне чувствуем уверенность, что это неправильно, и мы поддаемся этому чувству.

Тот же самый мозговой механизм работает с символами, которые помогают нам сочувствовать, включаться в ситуацию другого, обнимать его. Наиболее мощно эта наша особенность воплотилась в искусстве. Мы видим мастерство искусного фотожурналиста — фото ребенка, чей дом был разрушен природным бедствием, и мы тянемся к нашим кошелькам.

Мы привыкли к тому, что язык является ведущим средством передачи мысли. Но какую роль язык играет сегодня, когда искусственный интеллект проникает во все сферы жизни и предлагает нам готовые решения, а ученые работают над реализацией прямой связи «мозг-компьютер», позволяющей людям передавать мысли напрямую, без использования письменного или разговорного языка? Какие функции языка остаются незаменимыми и приобретают особое значение в цифровую эпоху? Эту проблему в своей диссертации иccледовал аспирант Кембриджского университета Павел Шопин. Предлагаем вам перевод фрагмента его работы.

В удачно названном эссе «Наука переросла человеческий разум и его ограниченные способности» Ахмед Альхатиб, молекулярный биолог из Медицинской школы Гарварда, говорит, что в эпоху больших данных человеческий разум просто не в состоянии совершить такое количество операций, которые легко даются машине. Но проблема заключается в том, что именно язык является тем инструментом, который используется обществом для накопления знаний и утверждения красоты.

Отказ от языка изолирует искусство и науку. Они становятся недоступными для всего человеческого сообщества. Без языка искусство и наука теряют культурное значение и политическое влияние: искусство не трогает сердца людей, науке труднее просвещать общество. Когда искусство и наука находятся на периферии, общество становится беззащитным перед сложными вызовами и подрывает свои культурные гаранты. Сегодняшним доминирующим нарративом стал прогресс науки и демократизация искусства, но глобальные проблемы требуют еще более активного участия человечества в решении научных, моральных и эстетических дилемм. Язык – один из ключевых инструментов, способных осуществить это стремление.

«Синдром публичной немоты», неумение публично высказываться и отсутствие общественной дискуссии — наследие, которое досталось нам от советского прошлого. В своей лекции Николай Вахтин рассказывает, как образовывался советский язык, какую роль в тоталитарном дискурсе сыграла ритуализованная речь и к каким проблемам современного общества привели 70 лет пропагандистских клише и деформации смыслов.

Рассказывая, что такое «ритуализованная речь» и чем она отличается от нормального высказывания, учёный отмечает, что в такой речи утрачивается оппозиция «истинное-ложное» и укрепляется оппозиция «правильное-неправильное», что полностью определяет её оторванность от реальности, а информационная функция оказывается неважной. Когда же ритуализованная речь становится орудием тоталитарного дискурса, у нее появляются чёткие задачи, главная из которых — создание «правильной» и предсказуемой картины мира.

Язык — пространство для творчества, математически точная система, встроенная с рождения в наш мозг, или то и другое одновременно? Разбираемся, как Ноам Хомский повлиял на современное понимание языка, почему язык более сложен, чем об этом говорят разработчики искусственного интеллекта, и какие всё-таки есть недостатки у теории универсальной грамматики.

Исследование универсальной грамматики – это исследование природы человеческих интеллектуальных способностей. Оно пытается сформулировать необходимые и достаточные условия, которым должна удовлетворять некоторая система, чтобы считаться потенциальным человеческим языком, — условия, которые не просто случайно оказались применимыми к существующим человеческим языкам, а которые коренятся в человеческой «языковой способности» и образуют, таким образом, врожденную организацию, которая устанавливает, что считать языковым опытом и какое именно знание языка возникает на основе этого опыта.

В своих лекциях Витгенштейн говорил, что, будучи неверующим, он не может спорить с тем, во что верит религиозный человек. Подобные высказывания философа стали орудием некоторых религиозных мыслителей для доказательства позиции, что атеисты не только не могут противоречить тому, во что верят религиозные люди, но и не могут опровергать их убеждения, так как не понимают их или понимают по-своему. Стивен Лоу, редактор философского журнала THINK Королевского института философии в Лондоне, разбирается, что не так с этой идеей, как высказывания Витгенштейна связаны с его концепцией «языковых игр», почему они не годятся в споре с атеистами, и, наконец, что такое нонкогнитивизм и почему даже он не в силах разрешить этот спор.

Наши языковые игры переплетаются с сетью нелингвистических действий и не могут быть поняты вне контекста, задаваемого жизнью.

Одинаково ли мы мыслим на родном и иностранном языках? Как формируются наши моральные ценности и какие факторы влияют на наши моральные суждения? Насколько они незыблемы и постоянны? Ученый-когнитивист, автор книги «Language in Mind: An Introduction to Psycholinguistics» Джулия Седиви рассказывает, как мысленные эксперименты помогают учёным анализировать прочность наших моральных взглядов, какие невероятные этические сдвиги происходят, когда мы думаем и общаемся на другом языке, и почему мы острее чувствуем эмоции, разговаривая на языке, усвоенном в детстве.

Почему это так важно – говорим ли мы о морали на нашем родном языке или на иностранном? Одно из объяснений сводится к тому, что подобные суждения опираются на два отдельных конкурирующих способа мышления — один из них включает быстрые, на уровне животных инстинктов, «чувствования», а другой — тщательное обдумывание наибольшего блага для наибольшего числа людей. Когда мы используем иностранный язык, мы автоматически погружаемся в более осознанный режим просто потому, что усилия, прилагаемые для обработки неродного языка, сигнализируют нашей когнитивной системе, что она должна подготовиться к напряжённой деятельности. Эти выводы могут показаться парадоксальными, но они стоят в одном ряду с выводами исследованиями, согласно которым чтение математических задач в неудобном для чтения шрифте уменьшает вероятность небрежных ошибок (хотя эти результаты оказалось трудно повторить).

От тонкостей смысла к эстетике речи: разбираемся, что обычному человеку может дать этимология, как менялось значение некоторых общеупотребительных слов со временем и почему так важно знать историю абстрактных понятий, если мы читаем Платона, Канта или Упанишады.

И совсем не новое слово — стоимость. Значение слова 200 лет назад — это стоять вместе, от «константа» — незыблемая ценность предмета. Сегодня стоимость — это очень зыблемая и зыбкая ценность.

Этимология в русском: Праславянское stojati, stoj? связаны чередованием гласных со -стать-, соответствует древнеиндийскому sthit?s «стоящий», греческому ?????? и латинскому status. Заимствовано в XVIII в. из польского, где sta? «стоить», stoi «стоит» — семантическая калька с немецкого kosten «стоить», далее из латинского constare «стоить», «постоянно стоять».

Этимология в английском: Constant. Поздний XIV век, «стойкий, решительный», от старофранцузского constant, далее из латинского constantem (номинатив constans) «устойчивый, стабильный, стойкий, верный» (образовано от com «c, вместе» + stare «стоять» от протоиндоевропейского корня sta- «стоять, быть твердым».

Лекция TED, в рамках которой антрополог и журналист National Geographic Уэйд Дэвис разъясняет, что такое «этносфера», рассказывает об исчезающих культурах и языках и объясняет, почему этот процесс – катастрофа для всего человечества.

Все эти народы учат нас тому, что можно существовать иначе, иначе мыслить, иначе ориентироваться на Земле. И если задуматься, эта идея вселяет надежду. Вместе взятые, разнообразные культуры мира образуют оболочку духовной и культурной жизни, которая охватывает планету и является настолько же важной для благополучия планеты, как и живая оболочка Земли, известная как биосфера. Эту живую культурную оболочку можно рассматривать как некую этносферу, которую можно трактовать как сумму всех мыслей и мечтаний, мифов, идей, побуждений, интуитивных озарений, которые породило человеческое воображение с тех пор, как возник разум. Этносфера — это великое наследие человечества. Она символизирует все, чем мы являемся и чем можем стать как вид, обладающий удивительной любознательностью.